Кровь на эполетах
Шрифт:
– Ничего, господин прапорщик, – улыбнулся я. – Понимаю ваше удивление. Такой орден у обер-офицера – редкость.
– Позвольте отрекомендоваться! – вскочил восклицавший: – Князь Голицын Александр Петрович.
– Граф Толстой Петр Аркадьевич[4], - встал второй.
– Капитан гвардии Руцкий Платон Сергеевич, – кивнул я. – Командир батальона Лейб-гвардии Белорусского егерского полка.
– Не слыхал о таком, – удивился Голицын. Толстой кивнул.
– Преобразован указом государя из сорок второго егерского, – пояснил я, проходя
– И чем вы отличились? – поинтересовался Голицын, в свою очередь опускаясь на стул.
– Убили Бонапарта.
– Так это вы? – выпучил глаза Толстой.
– А еще отстояли Малый Ярославец, – добавил я. – Одним батальоном против корпуса. Не позволили французам навести переправы до подхода наших войск. За то государь и пожаловал мне орден, – я коснулся креста на шее. – Георгий четвертого класса у меня к тому времени уже имелся. Получил за Бородино.
У прапорщиков отвисли челюсти. Вот так, мальчишки! Это вам не титулами козырять.
– Расскажите, господин капитан! – выдохнул Голицын.
– О чем? – поинтересовался я. – О сражении под Смоленском и в самом городе? Или о битве под Бородино, где стояли на Семеновских флешах? Жаркое было дело. Или об уже упомянутом Малом Ярославце? О диверсиях нашего летучего отряда на пути к Смоленску? Мы тогда лишили неприятеля пятидесяти орудий. Я полгода в непрерывных боях и сражениях, видел и испытал многое.
Прапорщики переглянулись.
– Про Бонапарта! – решительно сказал Толстой.
– Что там рассказывать? – пожал я плечами. – Встали в засаду у дороги, дождались кортежа Бонапарта и выпалили из пушек и ружей. Тут узурпатору и конец пришел. Забрали его мертвое тело и отвезли в Оршу.
– И все? – удивился Голицын. – Неприятель
– Нет, конечно, – кивнул я. – Пришлось пострелять немного. После погоню за нами отрядили – полк кавалерии. Мы его пушками и ружейным огнем встретили. Правда, пришлось трудно. Повезло, что казаки на помощь подошли. Так что я теперь перед вами, а французов, полагаю, уже снежком замело.
– Вы немногословны, господин капитан, – вздохнул Голицын, – как и наш подпоручик. Николай Николаевич в отличие от нас успел повоевать. Дрался под Бородино, был ранен в ногу, получил золотую шпагу с надписью: «За храбрость». Но рассказывает о сем мало.
Дверь в комнату отворилась и вошел Пущин. Прапорщики вновь вскочили.
– Сидите, господа! – махнул им подпоручик и сказал мне. – Разузнал о вас, господин капитан. Сегодня не примут, его величество занят. Велели приходить завтра к семи часам вечера. Светлейший князь Кутузов дает бал в честь дня рождения государя, вы приглашены. Бал начнется в восемь, вот до него и примут.
– Благодарю, господин подпоручик, – кивнул я и встал. – Не подскажете, где тут можно найти квартиру или снять комнату?
– С этим трудно, – покрутил головой Пущин. – В городе много войск, да еще из Петербурга понаехали, – он сморщился. – Гостиницы и постоялые дворы переполнены, за квартиры просят немыслимые деньги. Разве что в зачумленных домах, но я бы не рекомендовал.
Самой собой. Не хватало еще подцепить заразу. Чума в этом времени не лечится.
– Что же делать? – расстроился я. – Не в поле же ночевать?
– Если не боитесь тесноты, могу предложить разделить со мной комнату, – сказал Пущин. – Она невелика, но весьма уютная и теплая. Для меня честь приютить человека, убившего Бонапарта.
Ага, уже знает.
– Благодарю, – кивнул я. – Непременно воспользуюсь. Кстати, господа, предлагаю без чинов. Меня зовут Платон Сергеевич.
– Николай Николаевич, – улыбнулся Пущин.
– Каковы наши действия, Николай Николаевич?
– В шесть часов нас сменит
– У меня есть бренди, окорок, французские консервы, – поспешил я. – А вот хлеба нет, только сухари.
– Найдем, – улыбнулся Пущин и глянул на Толстого.
– Распоряжусь! – сказал тот, вскакивая.
– Прикажите заодно прислать моего денщика, – попросил я…
Посидели славно. Гвардейцы оказались нормальными людьми. То, что прапора передо мной титулами козыряли, так этот от смущения – за душой-то больше ничего нет. Весть о том, что в кордегардии гостит офицер, убивший Бонапарта, чудным образом разнеслась по дворцу, через час в нашей комнате было не продохнуть. Набежали незнакомые офицеры, они представлялись, жали мне руку и просили поведать подробности. Стол ломился от бутылок и яств, которых нанесли. Кушанья, как я понял, были из дворцовой кухни, наверное, кто-то из гостей имел к ней доступ. Ели и пили стоя, разместиться сидя не было возможности. У меня от такого пренебрежения к дисциплине на лоб глаза лезли. Офицеры караула (!) пьянствуют во время несения службы! Никого это, однако, не смущало, а я благоразумно промолчал – не мое дело.
Устав повторять одно и то же (при этом услыхавшие мой рассказ офицеры не уходили, оставаясь в комнате – новых подробностей, что ли ждали?) я предложил спеть. Этому удивились, но согласились. Пахом принес гитару.
– Героям Отечественной войны посвящается! – объявил я и тронул струны.
Вы, чьи широкие шинели Напоминали паруса, Чьи шпоры весело звенели И голоса, и голоса. Одним ожесточеньем воли Вы брали сердце и скалу, – Цари на каждом бранном поле И на балу, и на балу…[5]