Зауряд-врач

вернуться

Дроздов Анатолий Федорович

Шрифт:

С солянкой расправляюсь быстро.

– Добавки? – спрашивает Карлович.

– Не откажусь.

Съедаю вторую порцию. И зря. Санитары, ставшие официантами, приносят томленую телятину. Под нее наполняют бокалы. В этот раз тост за нового зауряд-врача. Встаю и вежливо кланяюсь. Мне кладут на тарелку телятину. Отрезаю кусочек ножом и кладу в рот. Сказка! А желудок полон – солянкой набил. Торопыга!

Веселье нарастает, тосты следуют один за другим. Пьем за победу российского оружия, храбрых офицеров и солдат, умелых врачей, старательных сестер… Застолье разрушается. Собрание разбивается на компашки, заводит разговоры.

Мы не исключение.

– Надоели эти чиновные лбы! – жалуется Карлович. – Нужное не выпросить, порядка нет. Еще до войны медицинская общественность подавала государыне прошение. Просила передать санитарную службу в армии в руки врачей.

– А кто ей руководит? – удивляюсь я.

– Строевые офицеры! – машет рукой он. – Что они понимают в медицине? В академиях этому не учат. Для них главное – убрать раненых с передовой. А что с ними будет дальше, не интересует. Оттого везде нестроение и беспорядок. Медицинская помощь в руках разных ведомств. Военные лазареты, госпитали Красного Креста, земств, тыловых организаций. Координации между ними нет. Раненых везут, куда бог на душу положит. Причем, всех – легких и тяжелых. Первых мы могли бы лечить здесь, рядом с фронтом. Зачем тащить их в тыл? Вторым оказать первую помощь и распределить по госпиталям в соответствии с профилем. Нет, тащат валом. В результате пока тяжелых довезут – повязки в гное. Отсюда гангрена и ампутации. Это еще в лучшем случае. В худшем – помощь опоздала.

М-да. А я удивлялся, почему в лазарете мало раненых.

– Не первый год бьемся в эту стену. Результата никакого, – Карлович замолкает, затем трясет головой. – Не будем о грустном. Лекадия, спойте!

Призыв подхватывают за столом.

– Леокадия Григорьевна, просим!

Хирургическая сестра некоторое время отнекивается, но по лицу видно, что просьба ей приятна. Озадаченный поручением санитар приносит гитару. На грифе – бант. Леокадия берет инструмент и подстраивает струны.

– Как грустно, туманно кругом,

Тосклив,

безотраден мой путь,

А прошлое кажется сном,

Томит наболевшую грудь.

Ямщик, не гони лошадей,

Мне некуда больше спешить,

Мне некого больше любить,

Ямщик, не гони лошадей…

Голос у Леокадии звучный, поет она замечательно. Понятно, почему просили. Это романс в этом мире есть, как и многое другое. Здесь были Пушкин и Лермонтов, Тургенев и Толстой. А вот Достоевского не случилось. Наверное, оттого, что не было дела петрашевцев. Их не судили, не приговорили к смерти и не инсценировали казнь. Молодой Достоевский не пережил потрясения и ожидания смерти, не отправился на каторгу. В результате Россия потеряла писателя. Возможно, к лучшему. Не люблю Достоевского – депрессивный он.

– Как жажду средь мрачных равнин

Измену забыть и любовь,

Но память – мой злой властелин –

Все будит минувшее вновь.

Все было лишь ложь и обман,

Прощай и мечты и покой,

А боль незакрывшихся ран

Останется вечно со мной…

Леокадия умолкает. Все аплодируют, я – тоже.

– Еще! Еще!

Сестра не заставляет себя упрашивать и поет дальше. Смотрю на нее. Лицо раскраснелось, глаза закрыты. А она симпатичная. Не красавица, но приятная. Сколько ей лет? Тридцать точно, возможно, больше. Мужа нет – это я знаю. Таких замуж не берут – считают слишком эмансипированными. Женщин-врачей в России мало. Те, что есть, – акушерки. Леокадия выучилась на хирургическую сестру. Это редкость. Своего добилась, но заплатила одиночеством. А любви хочется, вон как поет! До печенок пробирает. Почему русский романс такой грустный? Отчего в нем столько тоски? Чувствую, что впадаю в меланхолию. Накатывают воспоминая. В эти дни я гнал их – потерянного

не вернуть. Но теперь они пришли. Никогда мне не вернуться в свою уютную квартиру, старательно и с любовью обставленную. Не придти в госпиталь к коллегам, не поболтать с ними о делах. Не зайти в современную операционную с медицинской техникой новейшего поколения. Жены у меня нет – развелись, но есть дочь Даша, студентка МГУ. Мы с ней были близки. Как она пережила мою смерть? Наверняка рыдала. Ничто ее не утешит. Ни компенсация от государства за отца, ни наследство. Завещание я составил в ее пользу. Квартира и деньги, что скопил, достанутся ей. Но это не заменит отца. А мне никто не заменит ее. Как же плохо! Мир расплывается…

Леокадия умолкает, в комнате воцаряется тишина. Поднимаю взор – все смотрят на меня. Почему? Ах, да, я плакал. Совсем расклеился. Смахиваю слезы со щек.

– Извините, господа! Вспомнилось.

– Потеряли близкого человека?

Это Леокадия. Ей-то что?

– Родителей. Я их очень любил.

Это правда. Отец умер в 1999 году – сердце. Мать – десятью годами спустя. Рак. И я, врач, не смог им помочь… Но что до этого людям в чужом мне мире? Чувствую себя неловко. Не следовало пить.

– Хотите, я спою?

Оживились. Певец из меня никакой, но народ нужно отвлечь.

– Просим! – раздаются голоса.

– Гитару? – Леокадия протягивает инструмент.

– Не умею, – развожу руками. – Я – а капелла.

– Если смогу – подыграю, – говорит она. – Начинайте, Валериан Витольдович!

Как мне не нравится это имя! Но другого не предложили…

– Целую ночь соловей нам насвистывал,

Город молчал, молчали дома.

Белой акации грозди душистые

Ночь напролет нас сводили с ума…

Вступает гитара. Леокадия уловила мотив.