Чтение онлайн

Настя торопливо и небрежно сбросила обувь. Мельком взглянула на себя в прямоугольное ростовое зеркало. Забрала у меня сумку, примостила её на кресло.

И громко крикнула:

— Па-ап! Мы дома!

А мне сказала:

— Не смущайся, Сергей. Здесь только мы и папа. Мама сейчас у дедушки на даче.

Усмехнулась.

— Мама там отдыхает от нас и работает.

Пожала плечами и сообщила:

— Папа обещал, что приготовит что-нибудь к твоему приезду. Он у меня знаешь, как здорово яичницу жарит?! Вот такую!

Бурцева показала

мне оттопыренный вверх большой палец.

— Чувствуешь, как пахнет?

Она зажмурила глаза, покачала головой.

— Обычно мы едим яичницу по утрам, — сказала Настя. — Но я подумала, что ты в поезде проголодался.

Дёрнула плечом.

— Ну, и попросила папу… Раз он пожалел для нас машину.

Бурцева поставила передо мной тапки: новые, будто специально купленные к моему приезду. Выждала, пока я переобуюсь, схватила меня за руку и потащила по коридору. Маяком нам служила позвякивавшая где-то там, за одним из поворотов впереди, посуда. Стеклянные дверцы на стеллажах вздрагивали от наших шагов и едва слышно дребезжали. В какофонию этих звуков вплетался едва слышный мужской голос, мурлыкавший «Турецкий марш» Моцарта. С каждым нашим шагом это мурлыканье становилось ближе и громче. Я почувствовал, что к аромату жареной колбасы добавился душок подгоревшего масла, оттенённый запахом крепкого чая. Вслед за Бурцевой я свернул в конце коридора — тут же сообразил, что мы пришли не на кухню, а в столовую.

Я увидел в столовой, как наряженный в белый фартук (с кружевами) невысокий лысоватый мужчина накрывал на стол. С идеально ровной осанкой вышколенного халдея он шагал вдоль накрытой белой скатертью столешницы. Мужчина неторопливо расставлял на столе тарелки, чашки, раскладывал приборы. На нас он обратил внимание не сразу — лишь после Настиного окрика. Мужчина поставил чашку, повернул её ручку в сторону большого не зашторенного окна (я

обратил внимание, что ручки всех чашек на столе смотрели в одну сторону). Взглянул сперва на Бурцеву, а затем на меня. Мне тут же вспомнились рассказы о Ленине, которые я слышал в детстве. Точнее, та их часть, где говорили: «…А глаза у дедушки Ленина были добрые-предобрые…»

Карие глаза наряженного в фартук мужчины блеснули в свете невзрачной люстры (копии той, которую я видел в прихожей).

— Папа, познакомься! — воскликнула Настя. — Это Серёжа Чернов.

Уверенно добавила:

— Он мой друг.

Дёрнула меня за руку.

— Сергей, а это мой папа Евгений Богданович.

Евгений Богданович «по-доброму» улыбнулся: одними губами (глаза у него и раньше были «добрыми»).

— Ты чего припёрся в Москву, Чернов? — спросил он.

Звуки его голоса, будто чашка крепкого кофе, прогнали мою сонливость.

Я вынул из кармана пиджака бланк с телеграммой, развернул его и протянул Бурцеву.

Евгений Богданович взглянул на телеграмму лишь мимолётно; и снова по-доброму заглянул мне в глаза.

— Так ты, Чернов, примчался спасать мою дочь? — спросил он. — Дочь полковника КГБ?

Я пожал плечами и ответил:

— Она могла уже и не быть дочерью полковника КГБ.

Евгений Богданович кивнул.

— Резонное замечание, — сказал он.

Бурцев нахмурил неровные брови.

Поинтересовался:

— Так ты, Чернов, явился на штурм Лубянки?

Я снова дёрнул плечом, произнёс:

— Допускал и такой вариант. Среди прочих.

Почувствовал, как Настя сжала мою руку — она её пока не выпустила. Бурцев покачал головой.

— Дури в тебе, Чернов, много. Мне об этом докладывали.

Он хмыкнул, взглянул на дочь. Анастасия чуть ссутулилась.

— Настенька, ты уже сообщила… другу, зачем мы его позвали?

Он слегка приподнял правую бровь. Анастасия выпустила мою руку, потрясла головой.

— Ещё нет, — сказала она.

— Сама это сделаешь? — спросил Евгений Богданович. — Или… я?

Он на два-три миллиметра сдвинул

к краю стола тарелку. При этом Бурцев не отводил взгляда от лица дочери.

— Не надо, папа, — попросила Настя. — Я сама…

Столовая в квартире Бурцевых напомнила мне «первую» гостиную в доме моих родителей. Здесь тоже в центре комнаты стоял стол, окружённый четырьмя стульями с деревянными спинками. Был тут и невысокий сервант, за стеклянными дверками которого поблёскивала хрустальная посуда (с таким расстоянием до потолка вся стандартная мебель казалась бы невысокой). На окне едва заметно покачивалась тюлевая штора. В углах рядом с окном притаились тумбы (такого же тёмно-бордового цвета, как и сервант). На каждой — по светильнику с жёлтым абажуром. Диван-книжка и два кресла около стены. Пёстрый ковёр поверх паркета-ёлочки. Обои на стенах: золотистые, с орнаментом в виде блестящих листьев папоротника. И пять картин примерно одинакового размера — на всех я увидел «природу средней полосы»: берёзки, речки и поросшие высокой травой луга.

— Дочь, мы ждём твоё объяснение, — сказал Евгений Богданович. — Юноша всё ещё пребывает в неведении.

Он указал на меня длинным тонким пальцем.

— Ему интересно, на кой чёрт он бросил учёбу и сутки трясся в поезде, — заявил Бурцев. — Настенька, поведай нам об этом.

Он посмотрел в глаза дочери.

Мне почудилось, что Анастасия растерялась. Она судорожно вдохнула…

— Говори с чувством, с толком, с расстановкой, — велел Евгений Богданович. — Без этих своих умных изречений.

— Папа!

Настя раздражённо взмахнула руками. Евгений Богданович усмехнулся.

— Проверим, готова ли ты к преподавательской деятельности, — сказал он. — Научили тебя хоть чему-нибудь полезному на этом вашем филологическом факультете? Или вы там только буржуйскую философию изучали?

Настя шагнула ближе к отцу, подальше от меня. Стрельнула в меня настороженным взглядом.

— Сергей, видишь ли… мы выбираем не случайно друг друга. Мы встречаем только тех, кто уже существует в нашем подсознании…