Измена. Право на семью
Шрифт:
Ненавижу все эти семейные фотосессии, на которых надо улыбаться и изображать милую скромную женушку рядом тем, кто не ночевал дома двое суток. И Валерий тоже натягивает на лицо улыбки, приобнимает меня, держит на ручках нарядную Соню, а фотограф скачет вокруг нас и все ищет удачный ракурс.
— Так, — цыкает он и окидывает нас цепким взором. — Кресло тащите сюда.
Двое испуганных ассистентов исполняют его приказ. Я перевожу взгляд на скучающего дядю, а после на загорелую мать.
— Малышку в кресло, — командует фотограф, — а вы за кресло.
— Может, достаточно нас снимать? — устало спрашиваю я.
— Все не то, — фыркает он в ответ.
Валерий аккуратно усаживает Соню в кресло, обкладывает ее подушками, а она недовольно кряхтит.
— Ну, что ты? — ласково воркует Валерий, сидя на корточках перед креслом, и вручает в руки Сони погремушку. — Пару снимков отщелкаем и…
— Она тебя не понимает, — сердито отзываюсь я.
Валерий поднимает хмурый и темный взгляд, выдыхает через нос и поднимается на ноги.
— Давайте, встаем рядышком, — командует фотограф.
Несколько снимков, и он убирает от лица огромный фотоаппарат.
— Вы как куклы. Неживые. Так не пойдет, — смотрит на Валерия. — Мне нужны эмоции, чувства! Жизнь! Любовь! Скучные снимки с рожами, как кирпичи, давно в прошлом! Дайте мне настроение!
Несколько щелчков, и Валерий неожиданно рывком привлекает меня к себе и касается губами шеи. Да, мог бы быть очень трогательный и нежный момент, который бы раскрыл на фотографии тонкую близость
На несколько секунд я теряюсь. Тихие щелчки затвора фотоаппарата меня оглушают, после окатывает волной липкой слабости, и я отталкиваю Валерия. Отступаю, прижав пальцы к шее, будто я обожглась.
Щелк...
Щелк…
Щелк…
Глаза Валерия горят черной ненавистью ко мне. С таким взглядом жестоко убивают врагов. Родственники молчат, смотрят на нас, затаив дыхание и учуяв звенящее напряжение между нами. Подхватываю хныкающую Соню на руки и торопливо стучу каблуками прочь:
— Достаточно.
Дядя провожает меня цепким и внимательным взглядом, от которого меня мутит. Выхожу в просторный холл, на потолке которого сверкает многоярусная хрустальная люстра, и выскакиваю на крыльцо. Соня шмыгает, всхлипывает и готова вот-вот разреветься.
— Тише, моя милая, тише…
Спускаюсь по мраморным ступеням. Господи, я должна бежать. Хоть куда-нибудь. Меня опять накрывают вспышки паники, в которых я пробыла эти два дня. Я в клетке. С толстыми прутьями и замком, ключ от которого лежит в руке дяди, и мои попытки побега будут безуспешны. Я знаю это. Знаю. И нет никого, кто бы пришел и помог мне вырваться из плена, в котором я сойду с ума.
— Вика! — раздается голос мамы позади, а ко мне подскакивает Мария и мягко, но решительно забирает Соню.
— Нет… — я хочу кинуться на нее, но она ласково улыбается и касается щеки теплой ладонью.
— Все хорошо, — шепчет она. — Я ее успокою и верну. Верну, Виктория. Все хорошо.
Я выныриваю из дурмана страха. Соня заливается криками и рыданиями. Я судорожно выдыхаю, и Мария медленно пятится, укачивая мою дочь, визги которой я не услышала, и скрывается в тенях небольшой и уютной кипарисовой аллейке, напевая простую, но нежную мелодию.
— Вика! — ко
Глава 11. Я в аду, мама
— Оставь меня, — шепчу я.
— Да что с тобой?
— Со мной? — я сглатываю и смеюсь. — Со мной? Я в аду, мама. В самом настоящем аду. У него любовница, он не ночует дома, а после своей шлюхи, — делаю к ней шаг, — лезет ко мне с поцелуями. Что со мной не так? Даже не знаю, мама.
— Возьми себя в руки, — стискивает мои плечи и мягко встряхивает, сердито прищурившись.
— Ну да, — хмыкаю я. — Ты же сама была и есть любовница. Тебе вся эта грязь понятна и близка к сердцу. И каково это? И как долго ты была на вторых ролях? До смерти отца вы уже прятались по углам?
Мама молчит, поджимая губы, что меня удивляет, ведь я ожидала, что она начнет парировать тем, что папа сам гулял. И да, я сейчас думаю, что ходил он налево. Я эти два дня перебирала в голове воспоминания о нем, и поняла, что его всегда не было дома.
Он то на репетициях, то на гастролях, то еще где-то. И мама тосковала, плакала, а однажды куда-то на ночь глядя убежала и вернулась никакая. На следующий день вся наша небольшая квартирка была в цветах, которые притащил папа. Мне тогда было тринадцать, а через пару случились месяцев похороны. И тоже с кучей цветов.
И тогда мама не плакала, за нее это сделала другая. Я уже не помню ее лица, но ее крики, когда охранники дяди тащили ее прочь с кладбища, въелись в память.
— Ты его любишь? — шипит мама в лицо.
— Что? — недоуменно моргаю я.
— Не дадут вам Юра и твои свекры разбежаться, Вика, из-за истерик, — скрипит мама зубами. — Не дадут. Не ставь себя под удар. Есть множество способов привести женщину якобы в чувство.
— Ты на что намекаешь? — я улавливаю в голосе мамы предостережение.